Философско-художественный роман с элементами мистики и физики.
Глава 6. Юродивый таракан судьбы.
Не просто для Юрия складывались конец второго и начало третьего года учебы. Первый снег выпал рано, в начале октября, потом почти весь растаял, только на водоемах оставался кое-где рваным одеялом. Ближе к ноябрю ударили и первые морозцы, предвещая раннюю зиму и какие-то суровые события. Комсомол еще не самоликвидировался. Партия продолжала руководить всем обществом. Философы должны были быть «на переднем фронте борьбы с идеологией мирового империализма». Комсоргом в юриной группе была Олечка Сивцова. Девушка с прямой гордой осанкой и таким же характером. Стройная, с копной вьющихся золотистых волос, большущими ясными, как слеза младенца, голубыми глазами, она покорила половину мужской части группы. Девчонок на философском было маловато. Юра целый год боролся с ее обаянием. Иногда намеренно грубил ей, старался не выполнять комсомольских поручений, демонстративно отворачивался, когда она подходила со своими комсорговскими инициативами, но его сердце все равно сдалось. И он неожиданно обнаружил, что в конце летних каникул считает дни до начала учебы, чтобы увидеть Её! Да, теперь она стала для него девушкой с большой буквы. Он страшно стеснялся своего чувства, да и не видел особого расположения Олечки к себе, хотя, конечно, очень наделся на взаимность, ну, хоть когда-нибудь… Ведь сердце ее еще, вроде, не было занято ни кем. Так промучился он безответной любовью полгода, все теша себя надеждами.
В начале третьего курса срока юриного обучения комитет комсомола университета вышел с инициативой об «организации в университете ячейки общества движения за всемирное ядерное разоружение». Нужно было провести культурные и политические мероприятия в этом направлении. 4-го ноября, накануне октябрьских праздников, был объявлен общеуниверситетский митинг, а потом концерт художественной самодеятельности. Олечка на собрании группы «довела до сведенья» информацию. И Юрий уцепился за этот повод, чтобы чаще видеться и общаться с ней, хотя не любил всю эту показуху, называя ее «фарисейством».
- Прочту я стих со сцены, «дядя Сэм» прослезится, и американская военщина тут же уничтожит пару ядерных боеголовок?! – Бред! – говорил он раньше у себя в комнате общежития. А тут повел себя как ренегат. Нашел несколько неплохих стихов у Евтушенко, Рождественского про мир, против войны. Заучил. Стихи он не учил со школьной скамьи. Любил поэзию, но не настолько… Правда, был еще эпизод. Став студентом, Платонов взахлеб начал читать художественную литературу, особенно русскую классику. Благо у Михеича в библиотеке можно было найти все. В Достоевского вообще втянулся по уши. Нужно напомнить, что в СССР отношение к творчеству Федора Михайловича складывалось не просто. Как выяснил истоки такого положения Юра: началось все с того, что Луначарский спросил у Ленина: «Владимир Ильич, Вы читали Достоевского?» - ничтоже сумняшась, ВИЛ ответил: «Нет, но я знаю, что у него есть произведение «Бесы» - очень вредная для нас книга!». Вот это резюме вождя сначала вообще вычеркнуло Достоевского из школьной программы, пометив его термином «реакционный писатель». Потом он постепенно вернулся. Ну, нельзя же не изучать творчество того, о котором во всем мире знают, что это вершина мировой литературы. Но произведение «Бесы» все равно старались обходить молчанием. Оно было издано, очень небольшим по тогдашним меркам тиражом. Юра прочел, «впечатлился» и, будучи человеком с юмором, придумал такой «прикол». В общежитии с ними проживало много студентов гуманитарных специальностей. Среди филологов «гремело» имя Паши Шумяцкого, очень пьющего, но подающего надежды поэта. На вечеринках, куда Шумяцкого порой даже не пригашали, но он сам приползал на запах дармового спиртного, Паша всегда читал свои стихи. И у девчонок таяли сердца. Правда, Паша не успевал прочесть более трех, т.к. при подходе на очереди четвертого, а то и раньше был уже за пределами кондиций. Юра, будучи уверен, что не многие читали «Бесов», заучил оттуда стихи капитана Лебядкина. Мол, вступлю с Пашей в «поэтический турнир» якобы от своего имени. Шутка удалась наполовину. Когда после чтения Белковским своего стихотворения, Юра сказал, что тоже прочтет один стих, то думал, что лишь двое его соседей по комнате знают, «откуда ноги растут», ибо они сговорились заранее.
Юра встал, держа рюмку, как для тоста, хитро улыбнулся и начал торжественно декламировать, широко проводя свободной рукой: «Жил на свете таракан, таракан от детства…» - он полностью прочел первый стих капитана. Но, как на зло, за столом оказалась пара эрудированных девушек с филологического. «Молодой человек, а Вас ни Федор ли Михайлович Достоевский зовут?» - съехидничала она. Оказалась, что она писала недавно курсовую по стихам капитана Лебядкина. Они очень содержательно поговорили об этом меж собой. Юрий полагал, что не только сестру капитана нужно считать юродивой, но и его самого, что вообще, фигура юродивого играет в русской духовности и ментальности ключевую роль, и этим мы резко отличаемся от Европы. Особенно жарко начали они спорить, когда Юра вдруг выдал мысль, что, мол, и Высоцкого, и даже Маяковского он относит к современным юродивым ХХ века. Девушки сначала возмутились. Очень уж не вяжется образ «брутальных» гениальных мужчин с – образом юродивого: неопрятного, полусумасшедшего человека, дурно пахнущего, почти неодетого… Но Юра сказал, это же только внешнее клише. В чем же роль юродивых? Они «взрывали» фарисейство окружающего общества своим эпатажем, они, будучи «вечными детьми от Духа», умели сказать, что «король-то голый!», они срывали маски благополучного показного «уютного» благочестия, ну и прочее… Девушки слегка закивали, хоть и не совсем согласились… Платонов сказал, что вообще-то занимается гносеологией собирает материал для курсовой. Но можно и по юродивым статью написать. Он рассказал им, как юродивый спас Псков от погрома опричнины, которую возглавлял сам Иван Грозный… Просидели они пол ночи под храп Шумяцкого, который время от времени просыпался и требовал еще выпить. Потом они еще не раз встречались для общих бесед. Завязалась дружба… Странная, без привычных атрибутов разнополых привязанностей, почти полностью интеллектуальная. Хотя девушки, нужно отметить, были вполне симпатичными.
Ну, вот. Репетиция мероприятия прошла в актовом зале успешно. Юрий читал выразительно. Главный режиссер отметила, что Юра молодец, и нужно его дальше привлекать к таким мероприятиям. А Юра читал только для Неё. Она тоже была на репетиции. Ей определили роль ведущей концерта вместе с комсоргом факультета Андреем Слуцким. Андрей был жгучий брюнет. Что-то восточное кавказское было в его наружности. Под носом имелись уже вполне солидные усы. Крупная высокая фигура, низкий бархатный голос… – все в нем было таким настоящим мужским, не то что у Юры… Конечно, Юра проигрывал на его фоне, поэтому вдвойне старался хоть в чем-то поразить девушку. Оля смотрела на него, и этого было достаточно, чтобы голос его звенел металлом, чтобы звучали правильные и искренние интонации… . Режиссер концерта подсказала ему, что делать с руками, которые Юрий нелепо растопыривал, и все встало на свои места.
На следующий день занятия были укорочены. В 14 часов уже собрали митинг на площадке перед входом в университет. А потом собрание плавно перетекло в актовый зал. За кулисами стояла команда выступающих. Юра обратил внимание, что Оленька держится за руку(!) с Андреем? Странно. За время репетиций они как-то быстро сблизились. Сердце неприятно сжалось в юриной груди. Он стал пристальнее следить за этой парочкой. Это было нелепо, даже как-то низко, но его тянуло подсматривать и подслушивать. Жгучая ревность зажглась в его груди. Его выступление было ближе к концу программы. Он сжимал листки с текстом, делал вид, что вчитывается и повторяет, а сам незаметно глядел и глядел туда, в их сторону. Незадолго до выступления режиссер подошла к нему. «Молодой человек, да не волнуйтесь вы так! Что вы такой бледный, как стена! Вам плохо?!» Юрий замотал головой. «Ну, расслабьтесь! Не нужно быть таким зажатым!».
- Да, все будет нормально.. - почти машинально ответил Юрий. И тут он увидел, выглядывая из-за плеча режиссера, как, чуть прикрывшись шторой, они поцеловались! Все оборвалось, в его глазах чуть не потемнело, он машинально дернулся в их сторону, но вовремя остановился. А они вышли на сцену и весело с задором объявили его выступление. «С Богом!» - сказала режиссер и подтолкнула его в сторону сцены.
Юрий пошел, перебирая непослушными ногами. Боль обжигала внутренности. Комок стоял в горле. Душили предательски подступающие слезы. Из последних сил сдерживаясь, он вышел на середину сцены к микрофону. Благо на репетиции все было отработано до мелочей. Он поглядел на президиум. Потом в зал, но почти ничего не видел, конкретика лиц расплывалась в общее однородное «месиво». Пауза начала затягиваться. «Человек волнуется!» - извиняющим тоном произнесла Олечка. Она подошла к Юре тихо шепнула ему: «Ну, начинай же, Юра!» - при этом чуть коснувшись губами его уха. Ее слова привели его в «рабочее состояние». И он произнес:
Жил на свете таракан,
Таракан от детства,
И потом попал в стакан,
Полный мухоедства.
Причем руками он все это умело показывал: и стакан, и таракана, и даже пальцами, как будто посыпал что-то мелкое, показал «мухоедство». Зал ничего не понимал. Думал, мол, политическую басню Михалкова читает… Хотя объявлены были другие стихи. А Юра продолжал:
Место занял таракан,
Мухи возроптали,
Полон очень наш стакан,
К Юпитеру закричали.
Но пока шел у них крик,
Подошел Никифор,
Благороднейший старик…
И тут Юра совершенно неожиданно для себя, а тем более для режиссера и публики повернулся к президиуму, который был на сцене сбоку, и показал на «старика Никифора», точнее, его жест был обращен к проректору по учебной части, седому уважаемому профессору Яркову. Публика прыснула.
Режиссер тем временем уже устала махать из-за кулис руками и послала на сцену ведущих, чтобы те, как-то замяли инцидент и увели полоумного за шторы. Но Юрий опомнился. И уже злость к «сладкой парочке» переполняла его. Он подумал про себя: «Ну, уж устрою я вам концерт!». И когда Оля приблизилась к нему и осторожно взяла под локоток, чтобы увести со сцены, он, освободив руку, встав напротив Олечки и скроив жуткую и хитрую рожу, громко продекламировал:
Здравствуй, здравствуй, гувернантка!
Веселись и торжествуй!
Ретроградка иль Жорж-Зандка,
Все равно теперь ликуй!
Зал «грохнул» от восторга! Честно говоря, для многих эти официальные мероприятия были очень скучны. Их пригнали по комсомольской разнарядке, для массовости. Обязаловка! Они ждали скорейшего окончания. Тихо и «прилично» шептались о своем. А тут запахло скандальчиком. То, что это было вовсе не запланированным инцидентом было ясно по выражению лиц ведущих и их неуклюжей попытке увести выступающего со сцены. А Юра продолжал «чесать», уже злорадно глядя в лица ведущим:
Учишь ты детей сопливых (Юра указал рукой на Оленьку)
По-французски букварю
И подмигивать готова, (Юрий усиленно кривил лицо, демонстративно закрывая один глаз)
Чтобы взял, хоть понмарю! (Тут Юра указал на Андрея)
Зал гоготал. А ведущие стояли, словно в ступоре.
Но в наш век реформ великих
Не возьмет и пономарь; (Юра продолжал злобно жестикулировать)
Надо, барышня, «толиких»,
Или снова за букварь.
Но теперь, когда, пируя,
Мы собрали капитал,
Тут Юрий обвел рукой зал, а потом его вообще понесло. Он засунул дрожащую руку глубоко в карман брюк и стал там шарить. Пауза начала затягиваться. «Сейчас, сейчас…» - неопределенно бормотал Юра. Потом вскрикнул: «Вот!». Достал из кармана мятый рубль и запихал его в кулак обалдевшей Олечки. А залу сделал приглашающий жест, мол, присоединяйтесь! Зал уже не просто гоготал, а ревел от восторга!
И приданное, танцуя, (Юра стал исполнять нечто вроде матросского «яблочка»)
Шлем тебе из этих зал, (жестикуляция стала еще «красноречивей»)
Ретроградка иль Жорж-Зандка,
Все равно, теперь ликуй!
Ты с приданным гувернантка,
Плюй на все и торжествуй!
Юра встал между Олечкой и Андреем, «соединил» их руки и, подняв их вверх, потряс ими.
- Плюй, ликуй и торжествуй!- еще раз громко повторил он.
Бросив руки «сладкой парочки», Юрий резко развернулся и почти бегом стал ретироваться со сцены.
- Ты, Платонов, юродивый! Ненавижу! – истерично всхлипнула ему вслед Олечка.
Увернувшись за кулисами от режиссерши, которая сжав кулаки, ждала его на расправу, он побежал из актового зала, из университета, не думая ни о каком скандале, а только от том, что она ЦЕЛОВАЛАСЬ С ЭТИМ… Рыданья вырывались из его горла. Он не пошел в общагу, а пошел на реку. Не-ет, топиться он не думал. Просто внутри все так горело, что хотелось холодной воды. Он знал, где была полынья на реке. Опустил руки в воду, плеснул на лицо. Поднял в закатное сереющее, затянутое сплошными облаками небо глаза полные слез. И стал пригоршнями черпать и пить. «И даже, если из людей никто тебя не понимает, то ночь упрямая, прямая поймет, быть может, если к ней снесешь свою больную душу, зажжешь костер и средь огней слезу горючую осушишь, чтоб чару горя, боль до дна взахлеб одним рыданьем выпить…». Он почему-то наизусть стал декламировать стихотворение Шумяцкого, которое слышал несколько раз и почти запомнил. Он несколько раз повторил: «взахлеб одним рыданьем выпить!..» - и пил стылую речную воду. Понемногу внутри все как будто успокоилось. По крайней мере было уже терпимо… В городе наступил поздний вечер или ранняя ночь… Юра шел, опустив голову, почти ничего не видя вокруг, по темным улицам. Ему все равно было куда идти. Он не задумывался, но ноги сами вели в общагу, где свет, где тепло, где друзья, с которыми можно облегчить душу. Он зашел в магазин, хотел купить чего-нибудь для «отогрева» души, но спиртное уже не продавали. Он вышел, подумал, в общаге все равно что-нибудь найдется.
Побрел дальше. И когда шел вдоль длинного темного дома, где во многих окнах уже горел свет, его внимание привлекло одно окно на первом этаже, там свет как-то странно мерцал, совсем не похож был на электрический. Его потянуло к этому окну. Он остановился метрах в пяти на тротуаре, пригляделся и увидел, что на подоконнике внутри комнаты горит свеча. Строгое и красивое лицо женщины поднято к верху, руки сложены в молитвенной просьбе, а прислушавшись, он уловил, что сквозь городской шум из открытой форточки просачивается тихое песнопение, какое он слышал только в кино, когда показывали церковные службы (сам он был маловерующим, точнее, колебался между верой и неверием, и в церковь на службы не ходил, так заглядывал пару раз из любопытства). Женщина не обращала внимания на Юрия, а он не мог отвести глаз от ее фигуры и лица, слабого подсвеченных мерцанием свечи. Юра упал на колени и молитва «Отче Наш…» сама полилась из него, так просто и искренне. Между ним и небом как будто открылся какой-то канал перетока энергий. Ему стало намного легче... Вдруг с неба повалил крупными хлопьями тихий и торжественный снег. Как будто небо посылало ему утешение и благословение за то, что он первый раз в жизни искренне обратился к Всевышнему… Свеча на окне погасла. Женщина задернула штору. Юрий встал. Отряхнулся. Все, решил он, нужно успокоится и ко всему постараться отнестись философски, он же философ!
Он шел, и с ним вместе шел снег. Они шли теперь одной дорогой. Снег таял на лице Юрия и, казалось, что слезы по-прежнему текут по его щекам. Но Юрий уже не плакал, это снег оплакивал его горе и потерю. «Только ты, снег и понимаешь меня! Спасибо, спасибо, за сочувствие!». Он то находу, то, останавливаясь, и понимая лицо к небу, о чем-то беседовал со снегом, и они действительно понимали друг друга! Он разводил руки, ловил снежинки, прижимал их к горячим губам, целовал их. «Милые мои! Милые мои снежинки!..». Всю нежность, которую он хотел бы отдать ей и только ей, он вкладывал в эти поцелуи. Юрий, пожалуй, первый раз в жизни был таким сентиментальным.
В общагу он пришел уже каким-то очень успокоенным, продрогшим и измотанным этим ужасным днем, этим долгим вечером. Сон не шел, хотя день был тяжелым. Он взял бумагу, пытался написать Ольге письмо, в котором ее в чем-то обвинял, укорял. Потом подумал, что это нелепо, ведь она ему ничего не обещала и ни чем не обязана! Потом начал писать какие-то стихи. Да! Юра начал писать стихи, чего сам от себя не ожидал! Какой-то рифмованный горячечный бред. Он так мысленно и назвал стихотворение «Бред». Счел, что их-то и можно отправить Ольге. Решил утром встретиться и посоветоваться с Николаем.
Назавтра его вызвали сначала в комитет комсомола, где объявили, что за такую выходку будут рассматривать вопрос об исключении его из комсомола. Затем вызвали в деканат. Там тоже ждала взбучка, но с выводами посерьезней, могли поставить вопрос и об исключении. На праздничные выходные на положенную демонстрацию он решил не ходить, мол, уж теперь все равно, а решил поехать домой, вместе с другом Николаем и соседкой Глафирой в родное Колмогорово.